Опубликовано в журнале Вуглускр
Миллион
лет назад горячий вихрь отшвырнул его от чердачного окна и бросил на
пыльный бетон пола. Карабин, отлетевший в сторону, наверное, сгнил,
проржавев насквозь, распался на молекулы, но еще существовал где-то
далеко в кобуре на поясе пистолет Макарова, и о нем он мечтал
тысячелетиями, с тех пор как понял, что жив.
Сначала ему везло -
боль, когтистое чудовище, впившееся в него кусками свинца, отдалялась,
глохла, он плавно уходил и даже позволил себе улыбнуться, не ощущая,
впрочем, губ, не ощущая ничего, кроме вкуса собственной крови.
Улыбался; ведь боль вот-вот станет бесплотной абстракцией, как
уродливая рыба юрских морей, а он уснет, ускользнет за черту и узнает
наконец, есть ли там боги, а если один бог, то чей - но вдруг что-то
случилось, и он вернулся.
Он обнаружил, что у него сохранилось тело
- безрадостное открытие. Тело оказалось чужим, оно было навязано ему,
как орудие пытки, как приставленный к спине раскаленный утюг, и внутри
вольготно разгуливал его палач Боль. Стало так обидно, что слезы
хлынули из глаз - значит, сохранились и глаза. Глазами он увидел часть
окружающего мира, то есть скат крыши, весь в рваных отверстиях от
очереди крупного калибра. В дырах и в окне тускло светило небо.
Позже,
прошло всего-то несколько веков, прошумел десяток войн, разрушивших
цветные города и воздвигнувших поверх развалин невесомую бледно-зеленую
империю - а на трон в императорском дворце с готовностью вскочил палач
- выяснилось, что ему оставлен и голос. Не его. Голос зверя, в отчаянии
и муке которого могли утонуть все материки этой планеты. Так и
случилось, и черные стены цунами встали над пальмовыми рощами, а зверь
завыл:
- БОЛЬНО МНЕ! БОЛЬНО! ОО-О-О!!
Пришел огненный человек,
осветивший чердак слабым багровым сиянием. Огнедышащая голова
склонилась над ним, обжигая кожу, превращаясь в лицо толстяка с
отвислыми бульдожьими щеками. Толстяк говорил что-то злорадное, слюняво
ухмыляясь, а превращения продолжались, образуя из огненной фигуры
другие кошмарные видения, но все это оказалось уже совсем неважно,
настолько захлестнуло его невыносимое сознание бессилия и обреченности.
- БОЛЬНО, БОЛЬНО! КАК БОЛЬНО МНЕ!
Войны,
революции, моры и катастрофы носились над мирами, но тщетно просила
смерти опустевшая земля. Извергались, набухая, вулканы и лишь один,
огромный, шесть тысяч метров, никак не мог взорваться, а на вулкан была
вся надежда, потому что в этом взрыве исчезнет все, и палач тоже.
Из
метаний в хаосе народов и государств он вдруг выскочил на знакомый
чердак и удивился тому, что небо осталось прежним - значит,
продолжается все тот же жуткий понедельник, а может, следующий? Из тела
вытекала кровь. Он почувствовал или представил, что лежит в луже крови,
а кровь теплая, как море. Он, маленький мальчик, входит из холодных
комнат, из раннего зимнего вечера в теплую светлую ванную (зеркало
запотело), раздевается и в воду - плюх! Брызги падали на кафельный пол.
Мама вытирала лужи, строго объясняя:
- Не смей так делать.
- Почему?
- Тетя снизу придет. У нее потолок промокнет, она станет тебя ругать,
понял?
-
БОЛЬНО, БОЛЬНО!!! - кричал и выл зверь, а голос в глубине мозга
отстранённо рассуждал: интересно, просочится кровь сквозь перекрытия,
дом ведь сталинский, не блочная пятиэтажка... но старый он уже,
наверное, просочится. Недолго это получалось, блаженное раздвоение было
вновь прервано ударом плети. Он пытался бороться с палачом единственным
доступным способом - достать пистолет. Показалось, что сможет
пошевелить пальцами, но бдительный палач тут же принялся крошить кости
мятежной руки стальными клещами.
- ОО-О-О! Господи, господи... черт,
дьявол, сатана, ну кто-нибудь! Юля, Юленька... комбат, Игорек, Алеша,
помогите, помогите кто-нибудь, ну пожалуйста, - то орал он, то молил
шепотом. Очень тихо становилось на чердаке, если ему удавалось
замолчать. Только с улицы долетал сюда рев двигателей военных машин и
издалека - прерывистые звуки перестрелки. Один раз он услышал хлопанье
крыльев и возню на крыше, обрадовался - наконец-то ангел - но это был
всего лишь жирный фиолетовый голубь, и тогда он окончательно решил, что
бога нет и его снова обманули.
Раньше или позже - понятие времени
постепенно теряло для него всякий смысл, как и любые другие понятия,
кроме пистолета Макарова - перед глазами встало лето, зной, бревенчатая
стена садового домика, стол в тени стены, на столе, кажется, обед,
изображение плавало в жарком воздухе, разглядеть трудно. Мама сидела
возле стола и пристально смотрела перед собой, сложив на коленях
загорелые руки.
- Мама, - попросил он, - мам, помоги... тугой замок,
но ты справишься... и там такой рычажок есть, сдвинь его и отдай мне,
хорошо?
Мама не отвечала. Он понял уже, что ничего не выйдет, но заговорил
торопливо, стараясь ухватить ускользающее голос:
-
Мама, мам, только дай мне его, не знаю, есть ли у меня руки, ну уж
одна-то точно есть, дай его, дальше я сам, скорее, скорее... Мама!
На
него обрушилась месть палача. Его терзали долго - в наказание за
попытку побега. Охрипнув от крика, он бился о прутья своей тюрьмы, н
внезапно проскочил наружу, и, не задерживаясь в камере пыток, свалился
сквозь пол. Под ним, в тесной квартирке с выбитыми пулями стеклами,
среди грузных шкафов и комодов, хранилища разрозненных остатков сервиза
с вензелями РККА, жила старушка Мария Сергеевна. Он увидел, что его
кровь розовой сыростью проступает на потрескавшемся кухонном потолке, и
услышал голос зверя:
- БОЛЬНО, БОЛЬНО, БОЛЬНО МНЕ!!!
Увидел, как
перепуганная Мария Сергеевна разговаривает на лестнице с
соседом-бухгалтером и как тот, натянув поверх тренировочных штанов
брюки, опасливо начинает спускаться. В этот момент его, уже совсем было
отделившегося от орущего зверя на пыточном одре, опять нащупали
жестокие пальцы палача. Он, однако, получил новую надежду: на
спасительную поступь тяжелых ботинок спецназа, на свежее прикосновение
прохладного ствола, на радость последнего мгновения, которое они
называют контрольным выстрелом. Но столетие за столетием летели над
ним, время возводило и разрушало замки, союзы и содружества, а он
оставался один. Наедине с палачом.
Спецназ на бульваре, шурша
опавшими листьями, дружески потыкав бухгалтеру в живот дулом автомата,
охлопав его карманы, не прекращая жевать резинку, не вынимая из зубов
дорогой сигареты, снисходительно выслушал суть прошения и отрезал:
- Пусть милиция разбирается.
Телефон отделения милиции не отвечал. “Скорая” переспросила: “Это где?"
И после паузы: “Постараемся что-нибудь сделать”.
Вновь
текли столетия, эпохи, зоны, то погружая дом в океанскую пучину,
наполняя чердак диковинными обитателями соленой воды, то вздымая эту
надстройку земной коры выше Эвереста, загромождая пространство
скользкими гранями ледников под лиловым бескислородным небом с
метеорами, проворно шмыгающими среди звезд (только однажды он вспомнил,
что видит проем окна и, вероятно, красные трассеры). Палач карал за
саму мысль о пистолете, но он разобрался, как можно сорваться с
гигантских качелей, как уйти в путешествие без угрозы возвращения, и
начал учиться этому - нелегко, но время у него было. Он догадывался,
кто первым встретит его за чертой - офицер, которому смерть пришлась
ниже края каски, выше бронежилета. Возможно, еще один омоновец. Он
надеялся, что больше никто. Он надеялся, что эти люди на него уже не в
обиде, потому что обиды там не имеют никакого смысла. Он учился
путешествовать, и к утру у него начало получаться.
На рассвете трое
милиционеров в неуклюжих бронежилетах поверх серых шинелей, в армейских
касках, с автоматами на взводе, пыхтя и ругаясь, добрались до чердака
и, попинав для порядка тело ногами, вызвали санитаров. Тело закинули на
носилки и отнесли вниз, предварительно содрав ремень с кобурой, в
которой лежал новенький пистолет Макарова. Обойма осталась целой.